Я знaл, чтo сбился с пути eщё нa зaкaтe, нo нe тeрял нaдeжды oтыскaть прeжнюю тропу во владении могучих сосен. Утопая по колено в снегу, ноги четко водили меня по кругу, но едва село солнце, я чудом выбрался к дому посреди глухого леса. Возможно, в чаще добрые люди спасались от голода, уже второй год уничтожающего все окрестные селения.

С наступлением холодов выживать становилось совсем худо, посему я и сам спешил убраться подальше из родного гнезда, покуда эта напасть не загнала в могилу. Благо, сил идти у меня ещё хватало, и если б не проклятый лес и ранняя зимняя тьма, был бы уже далеко.

Пустивший меня на порог, назвался Гальдом Хансенем. Рослый, желтобородый старик казался угрюмым, но, едва услышав мою дрожащую мольбу, заметно оживился и быстро пригласил в дом. Как снаружи, так и внутри жилище было скромным: земляной пол устлан соломой, на стенах висела незамысловатая утварь, под крышей, на широких стропилах, лежали охапки сосновых веток. Аккурат над огнём, сухие иглы наполняли воздух вязкой горечью, но сидевшим за пряжей это не докучало.
- Мои дочери, Ана и Ула.

Девушки едва взглянули на меня и, по приказу отца, принялись собирать на стол. Глубокие миски тот час наполнила ароматная снедь, в деревянном кубке пенился горячий эль. Я уже и забыл, когда видел что-то, кроме мёрзлых корешков и чёрствого хлеба, и ещё не веря своей удаче, осторожно притронулся к еде. В густой похлёбке было много мяса, и хозяин не скупился, позволив зачерпнуть из котла ещё миску-другую. Казалось, от некормленого брюха, варева в медной посудине даже не убавилось. Хансен, как и дочери, ел мало и почти не пил, но, по спокойным лицам, не похоже, чтобы моё присутствие здесь кого то стесняло.

- Много ли ещё осталось людей в твоём селенье? — внезапно нарушил молчание старик.
- Когда я уходил, три или четыре хижины ещё дышали, но, думаю, сейчас и того меньше.
Хансен задумчиво покачал головой.
- На славу поживится смерть этой зимой.
- Мало ей было прошедшей!? Жнёт не глядя. Отняла разом и жену, и первенца, а теперь… — слова застряли в горле. И верно, от сушёных колючек над головой дышать сделалось больно и тягостно.
- Выпей, — Ана наполнила кубок до краёв.
Чувствуя, как моё безутешное горе рвётся наружу, хмель казался пустой водой.

- Жаль твою семью, — со вздохом произнёс старик. — Как видишь, и мне пришлось овдоветь из-за этой голодной напасти.
«Пришлось?»
- Отныне лес наше спасение, — продолжал Хансен, и Ула, сидевшая подле отца, странно покосилась на кипящий котёл. — Зверья здесь много, если приловчиться расставлять силки, никогда не останешься голодным. Единственное, люди забредают к нам редко.
- Согласился бы я их вовсе не видеть. Тех, кого ещё ноги держат, голод превращает в настоящих безумцев. Покуда вокруг такое творится, они жить хотят сильнее, чем в сытые времена. Не отчаются и глотку ослабевшему родичу перережут. Всё, только бы свою шкуру сберечь!
- Стало быть, никому теперь верить нельзя, — сухо заметил старик и, подкинув дров, уставился на огонь.
Жёлтые языки жадно уничтожали поленья, и что-то зловещее чудилось мне в этих горячих лобзаниях. На раскалённом котле отблески пламени щерились чудовищной пастью, он смеялся надо мной, точно пожравший всех вокруг медный демон.

«Ана, подлатай гостю плащ, а ты, Ула, приведи в порядок его башмаки», — приказал Хансен перед отходом ко сну. Затянув какой-то старинный мотив, сёстры принялись за работу. Нежные голоса пели о сытых краях, где люди не ведают смерти, и куда северный ветер никогда не доносит дурных вестей.
Лёжа на жёстком тюфяке, я думал как скоро найду такую светлую землю, но чем тише становились певуньи, тем ярче пылал злой огонь под ещё варившим котлом. Память торопилась вернуть меня в минувшие холода, когда голод в окрестных селениях принуждал людей добывать себе пищу, навлекая на душу неизбывный грех. Временами мне казалось, что и я неизбежно превращусь в убийцу, если останусь жить среди них…

- Вставай, — раздалось у самого уха. Чей-то голос разом согнал сон, но представшая глазам явь была пугающе не похожа на ту, что я помнил.
- Подойди, — незнакомый голос вновь рассёк тишину.
Я двинулся с места, точно ждал приказа. Во мраке тлел огонь. Тьма подпирала спину и, повинуясь неведомому гласу, ноги уверенно вели меня к очагу. О Хансене и сёстрах я вспомнил лишь за мгновение до того, как пламенный отсвет вырвал из тени чёрную фигуру.

Передо мной возникла женщина — слепая старуха. Она занесла руки над слабым огнём и на моих глазах, с тяжёлым грохотом, разгоревшийся жар исторг медный котёл.
- Жизнь — не большая жертва за наваристую похлёбку, — заскрипела старуха, низко склонившись к раскалённой посудине. — Хансен! Хансен! Когда нашим детям стало голодно, ты скормил меня ему, и вы не узнали нужды, когда же нашим детям вновь сделалось голодно, ты скормил ему себя, и они не узнали нужды, когда же наши дети остались одни, они оказались слабы и скормили друг друга смерти. Никого не осталось… бедные, бедные мои девочки.

Женщина зарыдала, но, внезапно умолкнув, потянулась ко мне. Лицо безутешной матери источало злобу. Белёсые глазницы затопила красная пелена.
- Всего одна жизнь, всякий раз, как его медь потемнеет, и потчуй себя, чем пожелаешь. Всего одна жизнь…
Её тощие руки смыкались на моей шее. «Не большая жертва», — шептала старуха, и густой пар заклубился над кипящей пастью медного «чудовища». Криком, вырвавшись из груди, прежняя воля очнулась во мне с новой силой. Цепкая хватка ослабла. Старуха неуклюже отшатнулась, а чрез краткий миг её хлипкое тело охватил огонь…

***

До отвратительного ясное и живое, видение растворилось с рассветом, просочившемся в стены обветшалой лачуги. Виной ли моему кошмару это случайное пристанище, или его породил голод, я не знал, но только чувствовал, как последний упрямо и верно клонит меня к вечному сну.

Глядя вокруг, досада сменялась бессилием: зачахший ещё вчера костёр, зловоние покинутого всеми жилища и… пустой котёл, как насмешка над моей незавидной участью. Чёрный от сажи и времени, он валялся в груде камней, некогда бывших хозяйским очагом. Разум предательски воскрешал вид наваристой снеди, но треснутая миска зачерпнула только пыльную пустоту. Тело бросило в дрожь. По лицу заструился холодный пот. Я упал на иссохшие ветви в ожидании смерти, как снаружи раздались голоса.

Обычно собиратели хвороста не забредали так глубоко, а в том, что это были они, я не сомневался, заметив крепкую вязанку у поваленного дерева. В нескольких шагах, закутанные с ног до головы в залатанное тряпьё, тревожно озирались двое детей. Я смотрел на них через прогнившие ставни и понимал, что на этот раз голодная зима будет ко мне благосклонна. «Одна жизнь», — проносилось в голове снова и снова, пока руки не нашли достаточно острый глиняный осколок.
Казавшийся долгим, путь окончится здесь, ведь сытая земля, где не ведают смерти уже у меня под ногами…