В мoём тeснoм дoмe злoвoниe смeрти и крoмeшнaя тьмa. Тяжёлыe шaги рaздaются нaд гoлoвoй. Пьяный мoгильщик с трудoм тaщит нoги к свoeй xижинe. Я oтчётливo слышу, кaк oн бoрмoчeт прoклятия, шaткo ступaя пo скoльзкoй зeмлe, и в тишине моей ямы, эта пустая брань подобна площадному гулу. Спать сегодня старик будет крепче обычного, но что остаётся тем, кто разбужен.
Голод живых, за гробом обращается в жажду и уже сотню лет, она отворяет мне веки. Предания о беспокойных мертвецах всегда полнили суеверную округу, но то лишь выдумки глупой черни. Что взаправду знают они о новой жизни в остывшем теле. Как возможно, что душа оставила его, а тлен бессилен обратить в прах.
Распутник и убийца, вот кем я жил и должен был умереть, но Дьявол оказался хитрее. Или это был ангел, решивший испытать на прочность закосневшего грешника? В могиле не найдётся ответа на этот вопрос. Распятье, воткнутое в холодную землю, никогда не знало моего имени, и кладбищенские вороны не слышали, как чествовал убитого, погребавший его тело врачеватель. Я день ото дня то благодарю, то проклинаю человека, превратившего меня в бессмертную тварь. Я жив, как мне того и хотелось, но ни что живое больше меня не тревожит. Только прошлое неясной тенью врезается в остатки памяти, когда жажда будит меня и вглядываясь во тьму, я думаю, сколь многое раньше значил для меня этот мир.

Давным-давно мои наследные владения простирались от подножий Рёна до берегов Фульды. Я был богат и властен, и не чтил ничьего закона, кроме своего. Порок во мне был крепче льда в морозную зиму и как иные Богу, я воедино служил всем грехам, справляя обряды своей верности на телах блудниц или за карточным столом.
Из всех, кто пророчил мне вечные муки, был лишь один человек, чьи проклятья и брань я до поры оставлял без ответа. Говоря о чести и благородстве, отец не мог вразумить меня и тогда его охватывал гнев. Я же терпеливо щадил старика молчанием, надеясь, что остатки родительской любви смягчат его сердце, но с годами он только черствел. В прошлом знатный рыцарь, завоевавший своё имя и земли преданной службой, я впал к нему в немилость с самого рождения. Не имея других детей, он упрямо пытался перековать мой нрав под себя. Уверенный, что холодная темница воспитает сына лучше отцовских наставлений, в детстве за любое дурачество меня сажали под замок; бывать где-то я мог лишь в окружении его слуг и стражей, и даже не нарочно пропасть у них из виду, значило новую встречу с подвальными крысами. И всё же я рос и жил своенравным и верным лишь себе одному.
В день, когда я стал убийцей собственному отцу, он наконец то понял, что надеждам на благородного праведника не суждено сбыться и решил меня изгнать. До рассвета, босой и с двумя медяками в кармане, я должен был покинуть его замок. «Ослушаешься, и стражи сами переоденут тебя в лохмотья и вышвырнут за ворота!» — бросил он, смерив меня холодным взглядом. Я умолял не лишать меня хотя бы крыши над головой, но он был непреклонен. Что ж, старик ошибался, если думал, что я не решусь отомстить. Только настоящий дурак будет дожидаться позора, который уничтожит всю его жизнь, а таковым я не слыл даже среди своих недругов. Осушив на закате кувшин вина, я взял в руки кинжал. Отец не спал, когда я, зайдя в его покои, нарочито склонился, что-то бормоча про свой скорый уход. Крепче сжав за спиной холодную сталь, я сказал, что хочу попрощаться. Старик подозвал меня. На миг в его глазах мелькнуло подобие сожаления, но едва успев оттаять, они вновь замёрзли и на этот раз, навсегда. «Мой сын, единственное чего я желаю сейчас, это скорее изгнать тебя из своего дома и больше не слышать о тебе», — голос его звучал твёрдо и сурово, и я понял, он никогда не изменит своего решения. Я ничего не ответил. Всю жизнь отец мнил меня гнусным отпрыском, недостойным носить его имя и раз так, пускай последнее, что он запомнит, будет острое лезвие, одним рывком вошедшее в его грудь по самую рукоять.
Замарав руки кровью собственного родителя, ничто вокруг не казалось мне большим злом, чем я сам. Я почти ежечасно вспоминал о случившемся, но раскаянье так ни разу и не тронуло мою душу. Чтобы на свет не просочилось много досужей болтовни, в смерти отца я обвинил его слугу и в тот же день приказал повесить. Много притворной скорби излил я тогда, что даже священники, искали для меня слова утешения. Я не звал их, но они приходили почтить память старика, покуда тот всегда близко знался с этой церковной нечистью. С тех пор ещё несколько лет я провёл, расточая в праздности свою жизнь и богатство. Совесть по-прежнему была мне чужда, а отчаянье никогда не терзало грудь. Слепая и милосердная, судьба щадила меня и, не прозрей она однажды, я бы никогда не познал того, что кроется по ту сторону «гробовой доски».
Уже будучи обессиленным болезнью, я не раз думал какой будет моя смерть. Недуг, которому не было названия, убивал меня день ото дня, и никто не мог мне помочь. Все средства лишь на время облегчали странные корчи, которые вскоре вновь возвращались. В моё тело будь то вселялся Дьявол! Каждый мускул растягивало и выворачивало, как полотняный лоскут; я не мог разжать челюсти, чтобы кричать, а лишь безвольно таращился на лекарей, стоящих у изножья моей постели. Когда же болезнь отступала, лёжа обессиленный, точно после погони, я едва мог что-то вспомнить. Недуг сделал из меня безумного затворника. Я путал день с ночью и явь со сном, таким же тяжёлым и страшным, как мои страданья. Вскоре из всех врачевателей подле меня остался лишь один — старик Бурхард. Он, как и остальные, был бессилен меня излечить, но его снадобья умели быстро прогонять боль и внушали мне надежду на лёгкую смерть.

Смерть…

Я солгу, если скажу, что измождённый болезнью, перестал бояться Её. Рабы земной жизни, распутники и святотатцы, все, кто втоптал своё распятье в грязь и откликнулся на зов плоти, страшатся её, как огня. Ведь ничто, кроме тела, не даёт им большей радости, а смерть разрушит его, выгнав их беспокойный дух из своего единственного пристанища. И я боялся этого, как и множество грешников, живших лишь тем, что истово и с охотой, исполняют все порывы своей плоти. Мученья отравляли мою жизнь, крепко схватив, тащили в могилу и порой, рядом, мне мерещилась сама безносая, в чёрном одеянье на костлявых плечах. Но пока я мог что-то чувствовать, пусть даже только боль, я не хотел расставаться с этой жизнью. Недолгая, исполненная страданий, она по-прежнему оставалась моей и ничего дороже, я не мог представить.
Не скрывая отчаянья, седовласый Бурхард растерянно качал головой, когда я спрашивал, сколько ещё зим мне предстоит встретить. Похоже, он каждый раз не верил, что я протяну ещё хоть несколько дней, но между тем очередная осень подходила к концу и вот уже северный ветер принёс первые холода. Вместе с ними пришёл и тот человек.
Он единственный, кто никогда не говорил мне о Боге, странный врачеватель вообще мало говорил, а всё больше слушал мою сбивчивую речь. Рядом с ним везде, точно тень, ходила девушка, его дочь. Однажды они постучали в ворота и попросили приютить их на ночлег. Мне сказали, что эти двое не похожи на бродяг или попрошаек, пускай они и шли пешком, их платья были чисты и скромны, а лица красивы. Я разрешил пустить их, и хотя был слаб, мне всё же стало любопытно, что за люди оказались в моём неприветном жилище. Спустившись, я застал их за едой, но, заметив меня, они тут же отставили миски и учтиво поклонились.

«Моё имя Йохан», — негромко проговорил рослый, темноволосый мужчина. От него веяло каким-то нездешним холодом, хоть весь облик и был исполнен кротости и спокойствия.
«Это ваша дочь?» — я перевёл взгляд на девушку.

Красоту её юного тела не могло скрыть даже выцветшее платье и грубые башмаки; на тонком лице, вылепленном без изъянов, как роза, алели губы, а в широко распахнутых тёмных глазах, на мгновенье то вспыхивал, то гаснул огонь.

«Да, — улыбнулся мужчина, — её зовут Марика».
«Куда вы держите путь?».
«Кажется, — звонко заговорила девчонка, — дорога, с которой мы свернули сюда, ведёт в Идштайн, а значит туда мы и идём».
«Вам что же, всё равно?» — удивился я странному ответу.
«Подобное для нас не впервой, — пожал плечами Йохан, — мы привыкли к странствиям и, по счастью, добрые люди, согласные дать нам кров, ещё не перевелись».

Помню, я хотел было продолжить разговор, но Йохан пристально уставился на меня и взгляд его был тревожен и мрачен.
«Смерть стоит у вас за спиной», — произнёс он.
Я нехотя кивнул.
«Меня снедает болезнь».
«Но Она ещё ничего не решила, — тихо добавила Марика.
«Вряд ли что-то помешает Ей добраться до меня», — я попытался спрятать свой страх, но почувствовал, как на лбу выступил холодный пот.
«Неужели, вы ни на что не надеетесь? — не унималась девчонка. – Даже на Бога?»
«Бог не помощник, тем, кто сам отверг его!»
«Вот как», — задумчиво протянул Йохан.

По лицам обоих было видно, что мой ответ их удивил и показалось, даже, обрадовал. «Всё бестолку», — мысленно отмахнулся я от этой болтовни. Завтра они уйдут отсюда, и я забуду эту встречу, как и множество прежних, вновь оставшись наедине со своим недугом.

В ту ночь бушевала страшная метель. Как обычно, выпив предложенное Бурхардом снадобье, я закрыл глаза на секунду подумав, что устав видеть мои мученья, старик подсунул мне яд, до того горчила на языке эта холодная жижа. Оборвать самому жизнь, за которую я хватался из последних сил, мне бы не достало смелости. Я так любил её, что никогда не мог насытиться, и даже самое страшное отчаяние не принудило бы меня отказаться от неё.
Ветер за окнами не стихал. Тьма слепила мне веки, окунув в беспокойный сон, и всё же, очень скоро, невыносимая боль выдернула меня из забытья. Я метался на постели как безумный и звал старика, но он точно оглох на оба уха.
Внезапно дверь в комнату скрипнула и воздух вокруг легко колыхнулся.

«Бурхард?» — таращась во тьму, спросил я.
Ответа не последовало, но я услышал тихие приближающиеся шаги.
«Ваши страдания так тяжелы», — произнёс тонкий голос, и я почувствовал мягкую ладонь у себя на лбу.

Это была Марика. Я ничего не видел, но близость её тела, покой и тепло исходившие от него, в миг утешили мою боль. Её постель была куда дальше комнаты оглохшего бездаря, впрочем, тогда, я не хотел даже думать, почему именно она пришла на мой крик. Одно её прикосновение оказалось лучше сотни снадобий, и этого было достаточно, чтобы оставить все смутные мысли. Это настоящее колдовство, но именно оно, а не молитва, призвано спасать грешников.

«Вам легче?» — спросила она склонившись, и волосы защекотали лицо.

Вместо ответа я крепко прижал к губам её чудесную руку, и сон, впервые за долгое время, глубокий и безмятежный, закрыл мне глаза.
Утром Бурхард клялся, что не слышал меня и с удивлением заметил, что я скоро перестану в нём нуждаться. «Не знаю как это возможно, но вы исцелились!» — приговаривал он, осматривая меня и недоумённо потрясал седой головой. Я и сам чувствовал, как многое во мне изменилось, всего за одну ночь и дело было в этой девушке. Я всё рассказал Йохану и попросил остаться на время, если дорога не спешит, и он, не раздумывая, согласился.
Прошло несколько дней, недуг не возвращался. Уверенный, что смерть потеряла меня из виду, обратив свой взор на другого несчастливца, я принялся жить, как прежде. Бледную рубаху сменили богатые одежды; пища и вино, о вкусе которых я почти позабыл, вновь ласкали нутро, и Марика каждую ночь согревала мою постель. Она была так хрупка и юна, почти дитя, и от того ещё желанней. Лучшая награда моему телу за все перенесённые страдания. Что же до Йохана, он всё время пропадал в окрестных лесах и даже в самую студёную пору возвращался в замок лишь под вечер. Ни во взгляде, ни в голосе его не было перемены. По-прежнему почтительный и немногословный, он сделался тем, кому я стал поверять всё, что меня тревожит. Я изгнал от себя и Бурхарда, и всех остальных, оставив лишь несколько служек и эту двоицу. Замок почти опустел, но в душе у меня было тесно от радости.

Сладостно забываясь в объятиях Марики, я отвык от боли, как вскоре она возвратилась с новой силой. Тогда, сидя у моей постели, Йохан и завёл свой странный разговор. Он сказал, что может мне помочь, но не избавить от смерти, а воскресить, когда она заберёт меня.

«Вы не отказали нам в ночлеге, были добрым хозяином, и… я безошибочно чувствует кого мне стоит врачевать».
«Разве может отжившая плоть, что-то кроме, как исчезнуть? Откуда в ней взяться силам?»
«Это единственное, что вас тревожит? – усмехнулся он. – Мне казалось, жизнь желанна для вас не меньше моей дочери или даже больше того».
«И каково же твоё колдовство?»
«Сильнее всякой молитвы! Исцелять смерть – умение противное небу и всему живому, а владеющие им, изгнанные отовсюду, вечные странники. Испросить здесь ночлега, меня призвал ваш страх. Он до того велик, что вот-вот обретёт свой собственный облик. Я видел сотни умирающих, но лишь самым алчным из них нужна была вечность. И вы такой же!
«Хочешь сказать, остальные были рады умереть?»
«Они ещё верили, чтобы спастись, им не придётся погубить свою душу. Но я-то знаю, на что вы променяли крест, — Йохан пристально взглянул мне в глаза. – Решайтесь!»
Вновь замеченный смертью и от того, готовый уцепится за любую надежду, что ещё посылала мне жизнь, я был жалок сам себе.
«Будь по-твоему».

В ожидании ночи, когда всё должно было измениться, мой разум повредился не меньше тела. Я умело лгал себе, пытаясь свыкнуться с тем, что должен встретить смерть или принять её от чужой руки, чтобы скорее воскреснуть. Точно помешанный, я твердил себе, о «новой жизни», и она виделась мне во сто крат полнее прежней. Я думал, как вернусь излеченный в свой дом и с тех пор, ни один недуг будет надо мною не властен…
Наконец, мне было приказано идти. Взять одну лошадь с телегой и больше ничего. «Босой и с двумя медяками в кармане», — вспомнил я, хотя последние мне вряд ли пригодятся. Йохан стегнул лошадь. Марика сидела рядом со мной. «Не бойся», — вдруг шепнула она, обвив руками мои плечи. Её голова легла мне на грудь. Должно быть сердце выдало меня, колотившись, как безумное, и я чувствовал странную силу, несмотря на то, что был крайне худ и бледен. Ночь стояла ясная и холодная, на небе ни луны, ни звёзд. Замок быстро исчезал из виду и проводив взглядом его последний шпиль я больше не обернулся. «Смерть — не конец», — пронеслось в голове. Горячее тепло девичьего тело пробиралось под кожу и, крепче прижав Марику, я замер, дожидаясь, когда кончится наша дорога.
Скрип колёс и глухой топот копыт умолкли возле кладбища. Раскинувшись на окраине какого-то селенья, оно лежало, погружённое в вязкую тьму, а вдалеке тускло горели окна хижин. Мои ноги коснулись земли. Тревожа тишину могил, Йохан подвёл меня к свежей яме под безымянным крестом.

«Здесь твой новый дом».
«Что!? Как это?..»

Договорить я не успел, в миг почувствовав на шее холодное лезвие и обжигающий поток, хлынувший из-под него. Схватившись за горло, я рухнул на землю и, барахтаясь в собственной крови, заметил Марику и нож в её руке. Наклонившись ко мне, Йохан принялся что-то говорить, но я не слышал, видя лишь как он хмурит лоб и шевелит губами.

Смерть, тощей старухой которой я ждал её, так и не пришла. С последней болью, страх сменился пустотой; она заволокла мой разум, как густой туман и отпустила, когда всё было уже кончено. Я очнулся в этой яме, рот и глаза забиты землёй; я не дышу, сердце больше не бьётся. Однако же я не мёртв и что-то изнутри пытается поднять мою плоть. Оно крепко сжимает грудь, устремляясь вверх по остывшим жилам, ползёт ледяным потоком, ещё холоднее меня самого и достигнув высохшей глотки, распаляется огнём. Руки мои принимаются рыть тяжкую землю; бурая, отсыревшая, она поддаётся с трудом, но тело не чувствует усталости. Ничего не видя, в абсолютной тьме, я по-звериному чутко, слышу каждый шорох, что раздаётся на поверхности.
Откинув последнюю горсть, я вижу небо. Отныне и навсегда оно будет чёрным, а холодная луна, заменит мне солнце. Крест над могилой безымянен и пуст, я всматриваюсь в гладкие доски, силясь вспомнить имя, но его нет, как нет и человека, память о котором одолела разум. «Кто я такой?» — твержу я, идя босоногим по размокшей земле. Желая вернуться в свой прежний дом, я ищу дорогу, но позабыл и её. Мучимый странной жаждой, я иду без цели. Вдруг навстречу мне плетётся запоздалый путник — молодой бродяга с пустой котомкой на плечах. Я провожаю его взглядом, но ноги не слушаются и, рванувшись в след уходящему, я бросаюсь на него, точно дикий зверь, жадно впиваясь в охрипшее от крика горло; во рту тут же затеплилась кровь. Сладкая и пьянящая, её вкус не был похож ни на что, испробованное мной прежде. Погасив жажду, я бросил обмякшее тело в грязь. Тот, в кого меня превратили, нигде и никогда не будет принят; безымянный мертвец, чудовище, убийца. От человека во мне теперь лишь смутный облик, а вместо мягкой постели, сырая могила. Но я по-прежнему буду ходить по земле и ночь ещё не раз истечёт кровью от моих рук, чтобы эта жизнь, никогда не кончалось.