Любитeли пoщeкoтaть сeбe нeрвы aвтoрскими истoриями из интeрнeтa знaют, чтo дeйствиe бoльшинствa рaсскaзoв нaчинaющиx aвтoрoв прoисxoдит имeннo в дeрeвнe.

Кaждый увaжaющий сeбя aвтoр дoлжeн нaписaть xoтя бы oдин рaсскaз o дeрeвнe, будь тo прoxoднoй oчeрк o бaбкe-кoлдуньe, зaглядывaющeй в oкнa пo нoчaм или целая история о простых правилах выживания в богом забытом местечке.

Писать о деревне нетрудно, ведь у тебя есть целый полигон для экспериментов. Село может быть огромным и прекрасным или, что встречается чаще, увядающим и мрачным. Населяющие его жители тоже своего рода ассорти идей: добрые, злые, обычные люди или затаившиеся нелюди, члены одной большой секты или вообще мертвецы, пришедшие в свои старые дома с разорённого кладбища.

В деревню обязательно должен приехать кто-то неместный, городской обыватель, и не важно, зачем: купить дом, к дедушке в гости, с друзьями на шашлыки, — главное, чтобы он ничего толком не знал ни о местных обычаях, ни о том, какая опасность его поджидает в этих местах.

И вот, когда декорации возведены, актёры начинают играть. Автор описывает беззаботное времяпрепровождение главного героя. Спускаются сумерки, ночь накрывает село своей чёрной вуалью, и на сцену выходит нечто. Чаще всего это нечто — долговязый бледный монстр с чёрными глазами, реже что-то необъяснимое и неописуемое. Напряжение в таких историях, к сожалению, держится лишь до встречи главного героя с монстром, ибо неведение пугает сильнее любого чудовища.

Когда мне в голову взбрела эта безумная идея — написать рассказ о деревне, я и подумать не мог, куда в конечном итоге она меня приведёт. Как-то вечером я сел у окна с блокнотиком в руках и начал судорожно рассуждать, чего бы такого выдумать, чтобы избежать штампов и клише, описанных выше, и не повторить успех начинающих авторов и не написать очередную страшилку, которыми забит интернет, которые не отложатся в памяти и забудутся спустя несколько часов.

Солнце спряталось за домами, и мою квартиру заполнил мрак, а блокнот был по-прежнему чист. Тогда я отмёл идею рассказа о деревне.

Я вспомнил о ней совсем недавно, когда мой давний знакомый Семён Тюльпанов по кличке «Тюльпан» пригласил меня к себе в деревню на, как бы забавно это ни звучало, шашлыки.

Мы познакомились во время моей археологической практики, что проходила неподалёку от его села. Знакомство наше случилось не на трезвую голову, но случилось очень удачно, настолько, что и по прошествии нескольких лет мы поддерживали связь.

Он был одним из тех людей, обладающих потрясающей способностью омрачить своими размышлениями любую, даже самую превесёлую историю. Так, внимательно выслушав восторженный рассказ моей однокурсницы о невероятной красоте меловых гор, он, ничуть не изменившись в лице, заявил:
— А что если ты видела не меловую гору, а спину огромного бледного монстра?
Однокурсница, в отличие от Тюльпана, в лице изменилась.

Временами он казался мне позёром, временами — глубочайшей души человеком и потрясающим философом. Я был бы ничуть не удивлён, если бы Тюльпан, подобно человеку из «Рассказа о великом знании» Арцыбашева, утопился бы в яме с нечистотами, лишь бы снова удивить случайного зрителя своей неординарностью.

Его предложение провести выходные вместе было весьма кстати, так как в тот момент времени я переживал достаточно нелёгкий период.

В жизни любого автора наступает момент, когда, произведя на свет своё новое творение, он отправляется на небольшой отдых и вдруг начинает ощущать, что сдаёт позиции. Чувство это размытое и неопределённое, оно походит на творческий кризис, прокрастинацию, лень или на простое разочарование в своих собственных силах. Автор начинает сомневаться в своём таланте, придираться к себе больше обычного, ломать голову, сидя над пустым листом, и ждать мифического вдохновения, которое вот-вот снизойдёт на него и подарит долгожданное настроение творить. Отредактировав несколько авторских листов своего материала, он уже научился извлекать из сырого текста излишнюю графоманию и абсолютно ненужные конструкции, но теперь, взявшись за новую работу, автор сидит и судорожно размышляет, как же написать изначально хорошо? Отчего и теряет это волшебное чувство погружения в свою историю.

Не грешно лишний раз расписать скучнейшее бытовое дело или растянуть на три абзаца поход из спальни до кухни, если тебе это действительно нужно для твоего погружения, всё равно лишний материал отвалится при редактуре. Однако пересилить этот перфекционизм крайне сложно и далеко не каждому под силу.

А произведение искусства — оно, как дитя. Сначала зарождается идея, потом ты её либо долго вынашиваешь, либо с радостью и лёгкостью воплощаешь, — это зависит от протекания твоей творческой беременности. Затем идут роды: правки, редактура, финальная коррекция, публикация. У кого-то всё проходит быстро, а у кого-то долго и очень болезненно; кто-то потом заводит ещё одного отпрыска, или двух, или целый десяток, а кто-то в ужасе отбрыкивается от этой идеи. Только искусство ты никак не воспитаешь, тебе придётся воспитывать себя, а оно вскоре само подтянется и выйдёт на новый уровень… впрочем, с детьми работает так же.

Жажда творить — завести ещё одного отпрыска! — побудила меня к смене обстановки. Город душит, давит на беззащитного человека сотнями высоких серых домов и тысячами гудящих вонючих машин. Работать в квартире стало невозможно, целыми днями я не мог заставить себя даже сесть за стол, что уж там говорить о полноценной работе.

Некоторые «эксперты» из поколения нулевых, дающие советы по борьбе с ленью, рекомендуют встать у стены и сверлить её глазами. Они говорят, что после такой скучной шоковой терапии любое, даже самое муторное и нелюбимое дело покажется тебе прекрасным занятием. Однако, людям вроде меня, рождающим целые новые миры в воображении и изливающим их на бумагу, вряд ли наскучит простое стояние у стенки. Каюсь, я мог целый день пролежать, смотря в потолок, пока меня развлекал бессвязный поток шизофренического бреда и презабавных фантасмагорий. Впрочем, поделиться этими видениями я никак не мог, мне было не под силу даже грамотно сформулировать мысль, тем более слепить из этой мысли мало-мальски приличное произведение.

Тут-то мне и написал Тюльпан. Решение о смене обстановки было принято моментально, не колеблясь ни минуты, я согласился.

Тайна тела — это небольшое четверостишье, которое Тюльпан, вставший посреди своей уютной, залитой тёплым светом веранды в позу поэта с вытянутой рукой, рассказал мне с излишней экспрессивностью:

Топ-топ-топ, стучали сапоги,
Кто-кто-кто, до неба от земли,
В кармане ветер, пусто — это ясно,
Но где же взять мне яства?

— А причём тут тело? — подняв брови, спросил я с насмешкой.
Я сидел, укрывшись пледом на хрустящем от старости диване, обитым искусственной замшей, и жевал бутерброд из зелёного лука и чёрного хлеба. На веранде было тепло и уютно, но моим спутником по-прежнему был Тюльпан — великий и беспощадный мастер мрака.

— Завтра зван я на похороны, — с той же интонацией, с которой читал стишок, ответил он.
— К кому? — насупился я.
— Да есть у нас тут одна бабуся, — сменив тон на свой привычный, объяснил Тюльпан, присаживаясь рядом со мной за стол.
— Померла?
— Она нас переживёт. Дочь у неё в ванне током убило, полезла купаться с телефоном, он выскользнул и — дзинь, искорка.
— Жуть какая, — поёжился я, дёрнув плечами, — и что, ты знал её?
— Да это уже не важно, — Тюльпан махнул рукой и потянулся в голубой тазик за тёплым кусочком шашлыка, — тут в другом штука. Топ-топ-топ, стучали сапоги… Вот смотри, — говорил он с набитым ртом, — семья бедная, денег не водится, хлеб через раз покупают, а похороны пышные.

Внутри меня всё опустилось, то чувство уюта, которое я наконец-то обрёл в застенках небольшой веранды, сменилось на тревогу и начало походить на самый настоящий страх. Я сам не знал, чего боялся. Мрачные образы уже лезли в голову, представлялось, что вот-вот в окошко веранды ударится мёртвое тело погибшей девушки или безумная старуха ворвётся через дверь с огромным ножом в руках. Мысли путались, разбивались на тысячи осколков, слипались в неказистые колючие образы, не поддающиеся описанию, и, наконец, до меня дошла та самая мысль, на которую так прозрачно намекал Тюльпан.

— Она труп на органы продала, что ли? — спросил я полушёпотом, будто боясь потревожить затаившегося неживого гостя под окнами веранды.
— Есть такая мысля, — ответил он, бросив на меня свой хитрый взгляд.

Меня, признаться, иногда раздражала его манера недоговаривать что-то чрезвычайно интересное, держать интригу до последнего. В этот раз я даже слегка повысил голос, но не от раздражения, а от испуга, настолько невероятным и пугающим мне показалось его предположение.

— Да отстань ты, — брезгливо поморщился он, но быстро изменился в лице и снова хитро улыбнулся. — Пойдёшь со мной завтра на похороны? Я буду Шерлоком, а ты про меня книгу напишешь.
— Ты прямо в гробу будешь тело вскрывать? — буркнул я, успокоившись.
— Посмотрим, — хихикнул он.

Остаток вечера прошёл спокойно. С веранды мы перебрались в тёплую комнату, разделённую надвое самодельной деревянной стенкой, выкрашенной в тёмно-голубой и украшенной прибитыми к ней вешалками на потрескавшейся лакированной дощечке. Тюльпан постелил мне на небольшой кровати под иконами, а сам занял раскладное кресло у окна.

Перед отходом ко сну, когда он занавешивал шторы, я невзначай спросил:
— А у вас в деревне бабки-колдуньи, которая в окна по ночам смотрит, нет?
Тюльпан удивлённо посмотрел на меня, молча отвёл глаза и, пожав плечами, ответил:
— Да нет, вроде, а ты почему спросил?
— Хочу рассказ о деревне написать, страшный.

Тюльпан закатил глаза и, покрутив кистью руки у виска, хлопнул по выключателю. Комната исчезла, уступив место непроглядной тьме. Я откинулся на подушку, отвернулся к стене и пожелал приятелю спокойной ночи, но тот не ответил.

Из мира сновидений меня вырвал громкий стук в окно. Я не сразу понял, в чём дело, и поначалу думал, что начался град или гроза, но когда интервалы и сила ударов начали меняться, мне стало, что называется, не по себе. Повернуться к окну, пересилив себя, и посмотреть на незваного стукача было непозволительной роскошью, актом великой силы духа и воли, которой в тот момент у меня совсем не было.

«Знаю, — холодной стрелой ужаса пронзила меня шальная мысль, — я сейчас повернусь, а оно не снаружи, а внутри! Я читал о таком…»

И чем дольше я лежал неподвижно, тем активнее будоражащие кровь мыслишки хлестали меня своими миниатюрными кнутами, загоняя в какую-то незримую клетку, в которой любой здравомыслящий человек потеряет драгоценный рассудок.

Тук-тук… тук-тук-тук.
«Колдунья! — врезалось мне в мозг. — Точно, стучит!.. Что? Какая к чёрту колдунья?!»

— Сёма, — прошептал я, не шевелясь, — Сёма, ты спишь?
В комнате кто-то тяжело выдохнул. Мои плечи дёрнулись, а спина слегка прогнулась от неожиданности.
Стуков больше не было.

«Правда, внутри стояло… — Я зажмурился и затаил дыхание. — Ждёт, пока обернусь. Знает же, что не сплю», — думал я, убеждая себя в том, что настоящее чудовище волшебным образом будет беспомощно перед великой силой волшебного сна.

Ноги мои дрожали, руки до боли сжимали колючее одеяло, челюсть сводило судорогой, но я не смел обернуться.

То, что стояло около окна, вздохнуло ещё раз и направилось в мою сторону, шоркая босыми ногами по пыльному ковру. Каждый его шаг отдавался эхом и невыносимой болью в моей голове. Жажда сводила меня с ума, во рту пересохло, стало тяжело дышать, к горлу подступал кашель.

Оно приблизилось к кровати, опёрлось двумя руками на её край и наклонило свою голову к моему уху. Каждая связка, каждая мышца моего тела напряглась в тот момент, когда неведомая тварь раскрыла свою зловонную пасть, чтобы с хрипом набрать в грудь побольше воздуха и, мерзко хлюпая языком, прошептала мне прямо на ухо:
— Нет, не сплю.
Я похолодел, грязно выругался, подскочил, как ужаленный, и с силой оттолкнул Тюльпана от себя. Он свалился на пол и залился смехом.
— А не надо было меня бабкой пугать, — утирая слёзы от смеха, говорил он.

Мне нечего было ему ответить, я затаил страшную обиду и даже за завтраком на следующее утро не проронил ни слова.

Дом, куда мы пришли, походил скорее на сарай или на землянку. Наполовину вкопанный в землю, он, как мерзкое пятно на любимом платье, доживал свои последние дни, разваливаясь на засаженном голыми сливами участке меж двух красивых хозяйств с новыми кирпичными домиками.

— Летом тут всё в сорняке, — сказал мне Тюльпан, когда мы вошли в распахнутую покосившуюся калитку, — убирать некому, бабка вся скрюченная, сейчас увидишь, а дочь немного стукнутая, — ступив на скрипучие деревянные ступени, он вдруг рассмеялся, но сию же секунду сконфузился, опомнившись, где находится, и громко откашлялся, — помню, вот тут стояла голая, звала меня зайти, кричала, что на стол залез чёрт и пугает её.

Меня позабавил конфуз Тюльпана, и я даже немного позлорадствовал про себя, однако ночная обида заметно отступила.

Двор действительно был запущен. В углу забора стоял, по всей видимости, уличный туалет, обитый покрытым мхом шифером с трёх сторон и с полусгнившей деревянной дверцей. Около спуска в дом из земли прорастали два ржавых металлических столбика, бывшие когда-то надёжной опорой лавочки. Теперь на один из них опиралась длинная сырая доска с нарисованным мелом христианским крестом.

Внутренности дома тоже оставляли желать лучшего. В тускло освещённых сенях было душно, пахло ладаном и сыростью; полы продавливались под нашими ногами, стены, задрапированные дырявыми тканями со стёршимся рисунком, казались мягкими и непрочными, и серый потолок с грязными жёлтыми пятнами, нависал над нами, как хозяйственная, потрёпанная тряпка, которой хозяйки протирают расплескавшийся кофе.

Из кухни, прикрытой жалким подобием двери — фанерой с ручкой, вышла сгорбившаяся старая женщина в чёрном платке. Она подняла на нас стеклянные глаза с морщинистыми пожелтевшими веками, прищурилась и, не разглядев гостей, подалась немного вперёд, продемонстрировав нам своё обтянутое дряхлой кожей лицо, впалые щёки и сухие потрескавшиеся губы. Женщина подняла согнутую в локте руку и указала изуродованным прогрессирующим ревматизмом пальцем в конец коридора, пригласив тем самым в комнату к покойнице.

Первое, что меня удивило, это гроб, вернее сказать, его подобие, стоявшее около двух заколоченных ватманом окон. Девушка, внешности весьма обычной, но не лишённой какого-то милого очарования, лежала в наскоро сколоченном деревянном ящике, состоящим и пяти сырых досок разного размера. Та длинная доска с крестом, что мы заметили на улице, оказалась крышкой этого самодельного бюджетного саркофага.

Помимо нас в комнате никого не было, мы пришли первыми. Стоя в абсолютной тишине при свете одной единственной лампочки, висящей на чёрных проводах, и двух тоненьких свечей, мы внимательно разглядывали покойницу. Она была невероятно узкоплечей и низкорослой, ибо умещалась в столь крошечный по сравнению со стандартными гробами ящик. Её, одетую в чёрное ситцевое платьице, укрыли белым саваном, оставив на виду лишь бледные маленькие ручки с посиневшими ноготками и голову, которая, вопреки обычаю погребения, лежала не на подушке, а на сложенном в несколько раз одеяле. Эта картина навевала на мою душу ужасную тоску, меня обуяло чувство вселенской безысходности, будто сам ангел смерти спустился с небес и жалобно простонал мне на ухо дату моей кончины.
— Отойди к двери, — шепнул Тюльпан, чем заставил меня вздрогнуть, — чтоб бабка не пришла.

Я поглядел на него исподлобья, нахмурившись, удивлённо и даже слегка осуждающе; мне казалось, что он снова задумал сотворить что-то ужасно неправильное, чтобы в очередной раз подтвердить своё природное позёрство, но Тюльпан был вполне серьёзен и немного взволнован.
— Пожалуйста, — попросил он, качнув головой.

Его просьба была исполнена, и пока я стоял у двери, карауля мать покойной, Тюльпан робко запустил руку в ящик и, как он рассказал мне позже, ощупал предплечье девушки, однако их он не нашёл, то есть кисти торчали из платья, но остальная часть руки отсутствовала. Спустя полминуты он испуганно отдёрнул руку, отпрянул от ящика и уставился на меня, словно желая передать свои неприятные эмоции через зрительный контакт.

В сенях тем временем появился новый гость, это пришёл низенький дед с густыми чёрными бровями и пухлым, походящим на жабье, лицом. Он откланялся старухе и, утирая пот с изрезанного морщинами лба, направился в комнату. Мы вышли ему навстречу и, обменявшись рукопожатиями, поспешили покинуть дом до прибытия остальных желающих.

— У неё запястья пришиты к платью, — тихо заявил мне Тюльпан, когда мы вышли за калитку и присели на лавочку около соседнего дома. — Я слышал кости тоже продают, на протезы там или ещё куда, может быть, бабка её того… всю решила продать?
— И с крестом на крышке хоронит, — сыронизировал я. На самом деле за этой иронией скрывался страшный испуг, и лишь юмору было под силу удержать меня от трусливого бегства.
— Чёрт! — Тюльпан хлопнул себя по лбу. — Как я не понял! Ты видел ящик?
— Видел.
— Какой он?
— Какой… сырой, маленький, пахнет не очень…
— Маленький! — перебил меня Тюльпан. Он не мог спокойно сидеть на месте, тревожно ёрзал, потирая руками дрожащие колени.
— Сёма? — Я положил руку ему на плечо. Оно тоже дрожало.
— Топ-топ-топ… — шептал он, — кто-кто-кто… где же взять мне яства?.. Я думал, что буду, как Шерлок, — ещё тише протараторил он, — но меня, кажись, обыграли.
— Да кто обыграл-то, мистификатор? — сорвался я, вновь негодуя от его манеры недоговаривать.
— Пошли, — кивнул Тюльпан на покосившуюся калитку и чуть ли не бегом двинулся к ней.

Мне оставалось лишь поспевать следом. Когда мы вновь очутились в сенях, я решил, что Тюльпан поведёт меня к самодельному гробу, но он свернул в кухню и негромко, вежливо, даже чересчур наиграно, спросил у старухи:
— Баб Лида, а чем поминать-то будем?
— Рисом… — прохрипела та ему в ответ, — кутья будет, отбивные, котлеты… — она гремела посудой, поэтому я не расслышал названия всех поминальных блюд, но могу точно заверить, что все они были из мяса.
— А рыбки не будет? — любезно поинтересовался Тюльпан. Он еле стоял на ногах, опираясь о дверной косяк трясущейся рукой. Я заметил выступившие на его бледнеющей кисти красные костяшки и толстые голубые вены.
— Откуда?.. — вздохнула бабка.

Тюльпан оторвал руку и схватился за рубашку в области груди. Ни проронив не слова, он выскочил из сырой землянки и припустил по улице по направлению к своему дому. Прежде чем побежать за ним, я украдкой заглянул на кухню. Хозяйка рылась в небольшом шкафчике и не обращала на меня никакого внимания. За потрёпанной грязной шторкой по мою правую руку пряталась ржавая ванна. Я приподнялся на носочки и увидел, что внутри неё стоит чугунный тазик с окровавленными кусками свежего мяса.

Путь оттуда до дома Тюльпана занял у меня меньше минуты, клянусь, что тогда я бежал быстрее него.

На похороны мы не пошли, как и не соизволили явиться на поминки. Весь день до самой поздней ночи Тюльпана рвало и лихорадило, он бился в истерике, то подскакивая, чтобы схватить помойное ведро, то забиваясь в угол кровати, где, укутавшись в одеяло, тихонько постанывал и что-то бубнил себе под нос; я пару раз расслышал слова из «Отче наш» и других молитв.

Утром, проснувшись, я обнаружил Тюльпана повешенным на суку дуба в саду. На столе на веранде он оставил мне записку на клетчатом тетрадном листе.

«Не стоит заходить в сад, — писал он, не догадываясь, что первым делом после пробуждения я решу выйти на свежий воздух, а не отправлюсь на веранду, — там, на дубе буду висеть я.

Не пугайся и не думай обо мне плохо, это не поступок слабака и не расплата за грехи, это просто смерть, ибо я умер ещё тогда вечером, когда положил себе в рот кусок шашлыка. Я думаю, ты сам обо всём догадался. Она никогда не была такой маленькой, я видел её обнажённую совсем недавно и клянусь тебе, несмотря на аккуратное худое лицо, эта женщина была пышной и никак не влезла бы в маленький ящик, в котором её вчера утром закопали в землю.

Первое, что меня стукнуло — это самодельный гроб, а второе — мясо, сплошное мясо. Ни хлеба, ни рыбы, дешёвый рис для кутьи и много-много мяса. Продай она свою дочь на органы, то позаботилась бы и о хорошем ящике и о пышных закусках, но у неё не было денег, у неё было только мертвое тело в ванной и пара-тройка острых ножей.

Ты видел её руки? Никчёмное подобие верхних конечностей. Я не хочу мистифицировать и этот момент, однако не упомянуть о нём никак нельзя. Либо старуха имеет куда больше силы, чем кажется на первый взгляд, либо ей кто-то помогал разделывать собственную дочь.

Крест на крышке ящика, может быть, и говорит о старухиной вере, но, видимо, та не стала для неё значимым препятствием. «Хочется сделать всё, как у людей» — вот перед чем бессильны любые личные принципы, пышные похороны с кучей мяса перевесили мораль. А, возможно, старуха продала свою душу не богу глупости, а какому-нибудь демону, и теперь ей не важно, какой знак рисуется на крышке гроба.

Подводя итог, хочу ещё раз напомнить — я умер, и этого, к сожалению или к счастью, уже не изменить. Старуха стояла у калитки, когда я шёл встречать тебе на остановку, она сама предложила мне купить у неё мяса. Видимо, вырученные деньги пошли на плату сообщнику или на покупку риса с изюмом для кутьи, а также в карман батюшки за отпевание.

И сколько бы я не критиковал тебя за твой осознанный выбор, в этот раз он спас тебе рассудок и, возможно, жизнь. Беру слова назад, у вегетарианства есть свои плюсы. А теперь собирай вещи, накинь на голову капюшон и беги на остановку в обход старухиного дома, желательно по огородам, только не смотри в сторону большого дуба, напоминаю, там висит мертвец. Автобус уходит в обед и в пять вечера, не задерживайся здесь.

Твой Сёма Тюльпанов».

Захлёбываясь слезами, я сделал всё, как велел мой почивший друг и уже вечером сел за написание этого рассказа о деревне.

Может быть, Тюльпан был прав о чудовищной силе старой бабки, или наоборот, вся эта история станет неким показательным уроком для всех нас. Настоящие монстры выглядят не как долговязые бледные существа с чёрными глазами, они похожи на нас с вами — обыкновенных людей. Меня всегда интересовало, откуда берутся эти чудовища в страшных рассказах, прилетают ли они к нам из глубин космоса, выходят ли из других измерений или какой-нибудь неведомый владыка тьмы создаёт их из песка и глины. А может быть, у каждого монстра есть свои родители, отцы, матери? И из доброжелательных созданий они превращаются в кровожадных тварей под гнётом страшных обстоятельств? Для бабы Лиды таким обстоятельством была крайняя нищета.

В одном Тюльпан ошибся. Это был один из умнейших людей, которых я знал. Несмотря на всё своё позёрство и показную неадекватность, которые по моему личному мнению, были скорее своеобразной защитной реакцией, какой у меня бывает юмор, он никогда не ошибался в своих доводах и рассуждениях, мог встать на верный путь и не докрутить дело до разгадки, но ошибиться — никогда. Кроме этого злополучного вечера с шашлыками. Я никогда не был вегетарианцем. Мясо было не прожаренное, это угадывалось по внешнему виду. Мне стало отвратительно от одной только мысли о том, что это полусырое блюдо окажется внутри меня, поэтому и пришлось слукавить.

Тюльпан никогда не умел хорошо жарить шашлык.