- Ширoкa стeпь, Кoлькa… ширoкa… — пoпыxивaя самокруткой, хриплым тихим голосом произнес пожилой мужчина. Его потемневшее лицо, испещренное морщинами, обдувал теплый степной ветер, а в отблеске почти потухших глаз красное солнце медленно садилось за горизонт.
- Бывало так… — продолжил он. — Сядешь с ребятами, хлебнешь кипятка — внутри тепло немножко. Так же на закат смотришь, и вроде кажется — вот, и война на закат… А как ночь, так громыхать начинает. И бежишь-бежишь по этой степи, думаешь: «А доживу ли я до следующего заката? До следующей кружки с кипятком?»
- И то верно, Федька, — в быстро наступающих вечерних сумерках вспыхнула еще одна самокрутка. — До сих пор, думается, воюем… А только за что? За кого?..
- За детей, за жен, за внуков, — старик глубоко вздохнул и хмыкнул. — Только ни дети, ни внуки за это медали тебе не дадут. Благодарность — вот она медаль, только такая редкая. Не у всех… блестит… А помнишь, Коль, вон там — на холмике — Толю с Сашкой оставили. До сих пор сердце за них болит — легли, да не отпетыми. Только и успели, что землей присыпать их. Как им там?
- Да как и всем, Федя… Как и всем. Богу думаешь, велика печаль, как кого присыпали и отпели? Как жил, что сделал — стало быть, это важно.
- Стало быть…
Вдали, за бескрайней степью, уже едва брезжила багровая полоса, а за спиной из иссиня-черной темноты неба, как маленькие оконца, начали потихоньку проступать звезды.
- Коль, а Коль? — спросил старик, глядя наверх, на эти поблескивающие точки.
- Ну?
- А как ты сам-то? Мне-то уж кажется уже, что с головой у меня… беда. На покой бы мне — свое отжил…
- Ну ты, Федя, говорить горазд. У тебя же правнук скоро родится, так что погоди еще душу отдавать. Сам я как всегда — в боевой готовности.
- Шутишь… Да я все думаю…
- Чего ты думаешь?
- Да вот как так получается: война-то — она закончилась, только товарищи мои — все они в поле лежат. Не увидели, не порадовались, а я один — живой. Всю жизнь прожил, а о том все мысли у меня. Понимаешь, Коля?
Зашелестела в степи трава, словно заговорила-зашептала. Снова поднялся ветер, ласково потрепал седые волосы мужчины. Погасла одна самокрутка.
- Да в том-то и дело, Федя… — напротив старика поднялась высокая фигура. — Полегли мы, да говорить не можем. Что костьми сырыми скажешь? Пойдешь разве к женам, детям, внукам? Ты вот один — все им да расскажешь. И нам рассказал… Нам-то, мертвым, много ли надо? Нам уже и водицы не испить.
Замаячили на холмике сгорбленные тени, выпрямились, поправили шинели и пошли вперед, медленно тая вместе с оставшейся нитью заката.
- Прощай, Федя… Наша война еще не закончилась. Широка она и вечна, как эта степь… Спасибо тебе, что не забыл.
Старик промолчал, только вздохнул, а усталый взгляд из-под густых седых бровей провожал бесшумно уходящую фигуру вдаль.
Ушли тени, растворились, а память — осталась она. Разлетелась ветром по степи, слилась с тихим шепотом шелестящей травы…
Исчезла алая нить заката, погружая все в темноту, только маленькие точки звезд и луна едва освещали путь старику, который тихонько брел обратно — туда, где больше нет войны.