Кaрминoвый рaссвeт дoтлeвaл зa oкнoм, и сoлнцe oзaрялoсь нa нeбe, кaк бoлeзнeнный румянeц у чaxoтoчнoгo, eгo тусклыe лучи тщeдушнo цeлoвaли пeрeплёт oкнa, пoцeлуи зaстывaли нa зaмёрзшeм стeклe в видe кружeвныx узoрoв. Нeжныe лoбзaния прoбуждaющeгoся сoлнцa нaпoминaли жaдныe пoцeлуи грeшникa, кoтoрый рaскaивaлся, стoя нa кoлeняx у образка со свечой. Смущение, искупление и стыд отпечатались на оконном стекле. Мрачная комната с антикварной мебелью медленно наполнялась венозно-голубым светом.

Гораздо раньше рассвета проснулась бледнолицая дама. Она скрывалась за тяжёлым балдахином тошнотворного алого цвета и неподвижно сидела на простынях из чёрного шёлка, будто впала в летаргию вампира. Её кукольный, лишённый осознанности взгляд наблюдал за ползущей по стене сколопендрой, чьё тельце напоминало оживший рыбий позвоночник. Причудливое насекомое заползло в щель. Дама скучающе подняла глаза наверх и стала рассматривать толстую паутину в потолочной дыре. В искусно сплетённые сети попала хрупкая бабочка. Она тщетно пыталась освободиться, как фея, ненароком пойманная любопытным энтомологом. Мясистый паук, учуяв жертву, мгновенно подполз к ней и зажевал первое крыло. Бледно-голубые кусочки крылышка подхватил слабый ветерок, и они, закружившись в вихреобразном вальсе, легли на кровать дамы.

— Кто придумал игры с бездной? Кто затеял этот танец?.. — тихо, будто боясь быть услышанной кем-то посторонним, вопросила леди тень смоляного пуделя, что дремал у её ног. — Mon ange noir?

Дамский любимец сладостно потянулся, отгоняя грёзы сновидений, и перевёл свой сумрачный взгляд на сонную даму. Его тень с неясно очерченными контурами слабо дрожала, чёрные, как лесная чаща ночью, глаза следили за хозяйкой.

С лёгкой грацией лебедя поднялась дама и, напевая мелодию из музыкальной шкатулки, подошла к широкому подоконнику, на котором лежало зеркальце с небольшой трещиной. Из надтреснутого зазеркалья глядело белое лицо со сливовыми синяками под глазами, впалыми щеками и дрожащей нижней губой. Мелкие капли крови гранатовыми зёрнышками скатывались по тонкой коже виска цвета чистого снега. Юная дама не вздрогнула. Послевкусие ночного кошмара ощущалось на языке как желчь и кровь с кипячённым молоком. Страдалица пережила очередную ночную агонию и, по всей видимости, ударилась виском о стальное изголовье кровати. Однако сейчас внешний вид и свежая рана не заботили даму. Незаметным движением руки она повернула зеркальце в сторону кровати, и озноб скользнул по её спинному хребту, словно палач ласково провёл по нему ледяным хлыстом. Вместо черноглазого пуделя на кровати сидело нечто, похожее на существо с картины Фюссли «Ночной кошмар». Зеркало выпало из рук юной дамы и с треском разбилось.

Чуть позже до смерти испуганная камеристка рассказала о том, как слышала нечеловеческие крики ранним утром двадцать третьего декабря. По её словам, она мгновенно поднялась в комнату леди и — вместо ожидаемой обезьяны с бритвой — никого не увидела. Комната была пуста. Лишь некогда белоснежная занавесь колыхалась от ветра из-за распахнутого окна; её нижняя часть была заляпана грязью и кровью, на полу лежали забрызганные багряным осколки зеркала.

Из бессвязной речи очевидицы выяснилось, что в доме было два человека: одинокая графиня и её приближённая камеристка. Служанку признали виновной в убийстве дамы, из-за чего та повесилась на следующий день следствия. Поиски длились три месяца, городские жители распространяли разного рода слухи, и «нечистый особняк» неоднократно пытались сжечь.

Проклятый дом с пустыми глазницами, оплетёнными диким плющом, до сих пор стоит на окраине Лондона. Отчуждённый и покинутый, он привлекает внимание сектантов, детей и диких животных. Многие рассказывали о том, что видели незнакомку, спокойно прогуливавшуюся в саду особняка с чёрным пуделем, чей вид напоминал неотёсанного чёрта. Разумеется, рассказчикам не верили, пока люди сами, возвращаясь в город дорогой через окраину, не замечали силуэт таинственной тени, мелькающей за деревьями заброшенного сада.

***

Пока медная корона въедалась в кожу лба, а капельки крови гранатовыми зёрнышками катились по болезненного вида вискам, тьма окутывала бледное тело: мёд и розовые бутоны облепили его.

Вынырнув из омута темноты, душа медленно поднялась по скользким ступеням водоёма из гладких авантюринов. Чёрные павлиньи перья покрыли ключицы и бюст. Цветки тюльпанов цвета глубокой ночи расцветали на пышном платье, и стебли их, подобно водам в реке Стикс, катились вслед по каменному полу.

Тонкие пальцы нервно сжимались в кулаках, ногти царапали нежную кожу ладоней. Её, подобно золотому сосуду Соломона, переполняли злоба и ненависть, что таились глубоко в стеклянной сфере души и сожгли прошлые акты жизненной пьесы. Горькие слёзы обиды жгли слизистую больнее капель из ядовитой ягоды белладонны. «Aut vincere, aut mori».

Холодные глаза дикого взгляда исподлобья горели и воспламенялись в отражении винтажного зеркала. Оскал заместо кривой улыбки, пульсирующие вены, похожие на кишащих червей, и триумфальная походка с победной поступью — искусно прикрывали человеческий страх с чистой невинностью бедного агнца. Какая парадоксальная бутафория… Слабое мерцание свечи исчезает в непроглядной тьме, однако перерождается вновь в виде одинокого и свободного огня, который не погаснет при дуновении ветра.

Капли алой ртути почернели на пожелтевшей бумаге… Выбор был сделан — душа распята на ритуальном алтаре.

Esuritio.

Ваши бледнеющие ручки слегка дрожат в моих руках. Ах, как бы я хотел поцеловать ваш высокий лоб, покрыть поцелуями ваши молочные плечики, но вынужден воздержаться и горестно вздохнуть, довольствуясь вашими длинными аристократическими пальчиками, привыкшими исполнять грустные вальсы Шопена. Одарю их прощальным поцелуем, безусловно, с вашего позволения, Deliciae. С жадностью прильнув холодными губами к фарфоровой коже, не могу сдержаться и с щедростью милосердного бога дарю вашим обеим ручкам нежные, ласковые, ледяные поцелуи; очень надеюсь, что прикосновения моих грешных губ не напоминают укусы ядовитого клеща.

Отстранившись на мгновение, но не отпуская ваших ручек, поднимаю на вас лукавый взгляд. Как неэтично с моей стороны, как фамильярно… Однако я замечаю, как ваши кукольные щёчки медленно багровеют, приобретая оттенок неба во время тлеющего заката. Не стоит краснеть, моя холодная, но такая обворожительная, леди. Получаю лёгкий, как порхание крыльев бабочки, удар по щеке (в этот момент ещё больше поддаюсь тайному желанию, я теряюсь, взор мой туманится; в ваших стеклянных глазах заключён бушующий океан, и серая пена его парализующей ненавистью выплёскивается на меня). Второй раз за день вы называете меня олицетворением чумы… Что же, должно быть, вы правы, и я молчу соглашаюсь.

И вновь мои кошачьи глаза обращены на ваши белые, как туман над морем, ручки. Я опьянен, будто небрежно осушил три бокала дорогого вина. Не скрывая благоговейного восхищения, смею заметить, что шелковые подушечки ваших сахарных пальчиков пахнут ледяной английской розой, аромат которой запечатлелся в моей памяти навсегда, с момента моей первой работы в саду, где вы любили прогуливаться после уроков фехтования и заботливо поглаживать лепестки цветов, сохраняя при этом волнующем моё гнилое сердце действии бесстрастный вид хладнокровного человека. Без стыда признаюсь — я завидовал тем грациозным цветам. И, кажется мне, благоухающий аромат роз впредь никогда не покинет ваши мягкие кукольные локоны, как и исчезающий аромат жемчужных магнолий, следом неаккуратного поцелуя оставшийся на вашей выпирающей ключице.

Единственный грех, который овладевает мной, порок, которому я поддаюсь с точки зрения преступного нетерпения, — ненасытное желание целовать ваши манящие ручки, передающие холод осенней росы и, как я чувствую, страх содрогающейся в юном тельце души…

Сonscientia.

Рыдания позднего октября, горькие, как полынь, осыпались на почерневшую землю стеклянным дождём; его хрустальные капли колотили беспощадно, напоминая гулкий стук эшафота. Слепое осеннее небо потемнело от стаи пролетающих воронов. Птицы кричали тоскливо, как стонущие упыри, их хриплое каркание вселяло в душу необъяснимый страх.

В заброшенном саду одиноко журчал фонтан, печальное журчание воды напоминало заунывную мелодию о тоске и неизбежном конце. Птичий щебет тонул в чарах предрассветных сумерек. Холодное утро ощущалось сыростью и тлением, деревья дрожали в отражении зеркальной глади пруда, постепенно просыпалось подернутое дымкой солнце. Сливовые облака, похожие на раздавленные ягоды гнилой черники, чью ягодную мякоть неаккуратно размазали по сонному небосводу, заставляли вспомнить о ноющих кровоподтёках, какие цветками фиалок покрывали шею юной дамы. Сахарная рука провела по воспалённой коже лебединой шеи, нервный выдох растворился в воздухе пыльцой белых лилий.

Острые шпили готической ограды сада торчали из-под густого тумана, как колья, ожидающие смертников. Юная дама прогуливалась вдоль статуй, рассматривая мох, покрывающий их изящно выточенные, но разбитые лица. Протяжно выл ветер, его завывания, истошные, как крики Банши, подталкивали нежные кувшинки, те, дрожа от бессилия, скользили по зеркалу замерзающего пруда. Вуаль жемчужного тумана тянулась по земле, точно пена призрачного океана, скрывая бледные лепестки диких роз и растущий вдоль каменной тропинки чертополох.

Кладбищенскую тишину сада нарушил пронзительный крик, напоминающий рыдания новорождённого младенца. Прислушиваясь, дама направилась в сторону старой церкви, откуда доносился вопль, и увидела содрогающееся тело козлёнка у разрушенных ступеней. Он был черен, как в дёгте, будто измазан чернилами. Козлёнок истошно кричал, кричал невыносимо громко, тело его дрожало, как сухие ветки деревьев. Причиной страданий козлёнка была большая каменная плита, которая придавила его шею. Животное билось в мучительной агонии.

Дама достала серебряный револьвер и выстрелила не задумываясь. Капли крови застыли на её кукольной щеке, край верхней губы нервно дёрнулся от испытываемого отвращения. Пуля прошла сквозь голову животного, то начало судорожно задыхаться, а через мгновение притихло и обмякло.

Дама попятилась назад, отступая от подтекающей крови и восстанавливая дыхание, и прижалась к ледяной статуе. Резко повернувшись, она увидела, что её рука в кружевной перчатке легла на каменного жнеца. Уродливый череп скрывался в саване, иссохшие губы статуи слабо ухмылялись, костлявая рука сжимала косу, а на поясе висели песочные часы, напоминающие о быстротечности жизни.

Затих крик козлёнка, и дама услышала другой звук, менее громкий, но более настойчивый, как стук гвоздей, вбиваемых в гроб. Звуком, который привлёк внимание, было отчётливое тиканье часов. Казалось, билось сердце ещё живого козлёнка. Сердцебиение умершего животного звучало в девичьей голове. Дама приблизилась к дубу, но не успела она приложить руку, как кора тяжело рухнула, и из дупла выпали три головы, некогда принадлежавшие смоляным козлам. Зияли чёрные глазницы, вероятно, их глаза выклевали хищные птицы. В ушах поселились личинки мух, удушающая вонь сдавила горло, по щекам незаметно скатились слёзы. Язык одной из отрубленных голов отвис заметнее остальных и выпал куском гнилого мяса, вслед за которым выполз уж. Дама наклонилась и, приоткрыв козлиный рот, достала разбитые часы на серебряной цепочке. Они монотонно тикали.

Разбив часы о плиту, девушка поспешила покинуть сад. Возникло ощущение, будто статуя жнеца стала ухмыляться заметнее, с одобрением поглядывая на убийцу, птицы разлетелись, как проклятые души, похоронный марш дождя усилился. Дама, смертоносная и невинная, мчалась по каменной тропинке, как одержимый зверь, в которого вселились бесы, забывая о кружевном подоле платья, жемчужная ткань которого рвалась, цепляясь за чертополох и острые камни. По сторонам замелькали тёмно-зелёные стены аллеи со статуями в нишах, впереди горели два слабых огонька, размытых и неясных, похожие на закрывающиеся глаза умирающего козлёнка. Огоньками были горящие окна особняка. В готических окнах мелькали уносящиеся в вихре вальса гости с маскарадными масками на лицах. Начался бал в честь празднования дня всех святых. Стараясь остаться незамеченной, дама прошла через внутренний дворик и оказалась в темноте небольшой комнаты особняка, воспользовавшись вторым входом. Она решила подняться наверх и принять ванну.

Юная дама прикрывала воспалённые глаза и лежала в холодной воде, откинув голову на бортик, как на дьявольском алтаре. Жемчужные кружева лёгкого платья облепили тощие рёбра, точно выточенные из мрамора. Мясистые мокрицы сонно прятались под ледяными бортиками ванной, по стеклу высоких окон ударяли ветки деревьев, стекали слёзы неба. Слабый свет, исходящий от свечей в канделябрах, сладко убаюкивал. Серебряный револьвер был приставлен к виску цвета чистого снега, бледные губы нашёптывали строки, навсегда оставшиеся в памяти девушки как слова успокаивающей душу колыбели:
— Но взор мой влекли, мерцая вдали, вечерней звезды лучи, — дама прикусила губу, коснувшись рукой шеи, но продолжала, — тонкий свет еле тлел, но душу согрел в холодной, лунной ночи…

Дама открыла глаза и поняла, что умолкло звучание вальса, затихли громкие голоса гостей, потухли огоньки на свечах канделябров, всё окружили тьма и дым, слабый след которого остался в кромешной темноте на некоторое время, напоминая нить паутины. В отдалённом углу комнаты легла чёрная тень, будто дыра, походившая на глубокий колодец. Мерзкие и хлюпающие, но слабо различимые рыдания эхом наполнили комнату. Из дыры показались костлявые пальцы, острые ногти зацепились за край, расцарапав пол, чуть позже возникло белое лицо и два совиных глаза. Существо с длинными конечностями аккуратно поднялось, оно пошатывалось, как вытянутая крыса в сюртуке, откинуло острые края фрака и замерло в позе ссутулившегося скелета.

— Решили наложить на себя руки? — спросил эфемерный голос из пустоты. Губы существа не шевелились, он говорил как чревовещатель.
— Барабан револьвера пуст. Теперь пуст, как и ад… Единственная пуля — в голове у того козлёнка, который бился в агонических муках, — холодно произнесла дама. Она устало почесала переносицу дулом оружия. — Бывает, люблю приставить револьвер к виску, прикрыть глаза и представлять, будто я больная лошадь, которую стоило бы пристрелить. Минутная шалость для самоуспокоения, которой никогда не суждено случиться.
— Может быть, достаточно было приподнять плиту и высвободить бедное животное, но как поступили вы? Вы пристрелили его, не задумавшись о возможном спасении, — процедил силуэт.

Дама почувствовала, что начинает задыхаться, будто захлёбывается. Она вынырнула из холодной воды, понимая, что уснула в ванной, и ей приснился странный сон. Проснулась ли она окончательно? Снова закрыла глаза, шёпотом проговорила слова из «Боже, храни Королеву». Открыв глаза, увидела ту же тёмную комнату. Траурные тени деревьев дико плясали по стенам, закричала ночная зловещая птица. Раздались рыдания и всхлипы. На полу лежал козлёнок. Рана на его шее расширилась, и из неё потекла мутная жидкость, похожая на чернила или грязную воду. Изо рта и пустых глазниц трупа выползали змеи и прочие мерзкие твари. Шипение заглушило рыдания. Жидкость обращалась в непонятную массу, напоминающую яйца лягушек или глаза мухи, скопленные на гнилом куске мяса, что походил на изуродованные и испещрённые лёгкие лошади. Масса пульсировала и расплывалась, сквозь тонкий кожный покров возникали неясные очертания рук. Субстанция внутри шевелилась, как растущий эмбрион. Стали заметны контуры человеческого лица. Было видно, что человекоподобное существо, находившееся внутри, пыталось вырваться, острые, как у льва, зубы разгрызали кожный покров. Яро засвистел мощный порыв ветра, сильнее зашипели змеи, поднялся режущий слух гул. Кожная плёнка разорвалась, и из густого дыма и потока крови вышел сутулый человек в чёрном фраке. Его белые, словно светящиеся в темноте, лодыжки покрывала козлиная шерсть, разъярённые совиные глаза выражали ярость. Существо заблеяло, и ледяные руки, передающие холод утопленника, стали душить даму, блеющий голос повторял одну только фразу:
— Где мы — там ад, где ад — там быть нам должно.

Жгучая боль разветвилась по телу мелкими змеями, холодная вода усмирила учащённое сердцебиение. Дама проснулась. Она аккуратно поднялась, придерживаясь за бортики ванной, и подошла к зеркалу. За спиной, отражаясь в окнах, меркло солнце. Закат окрасил небо. Скрипка Вивальди сменилась меланхоличный вальсом Шопена, у гостей продолжался бал. Большие напольные часы пробили шесть, напоминая о последнем стуке остановившегося сердца убитого дамой козлёнка…

***

Туман окутывал жемчужные волны бушующего океана, где тонули, кружась в вихреобразном вальсе, лепестки английских роз; морская пена затягивала всё дальше, в глубину, обволакивая тело, и покрывала ноги леденящими поцелуями.

Тьма подкралась неслышно. Накрыла тёмной вуалью, сотканной из нежного шёлка. Мрак скользнул по бледной ключице, ненароком капнув чернилами на фарфоровую кожу.

Сквозь покрывало ночи виднелся одинокий лунный лик в окружении мерцающих звёзд. Веки слипались, таинственный голос нашёптывал сладостные речи. Слабый аромат лаванды убаюкивал предавшуюся сну душу…

Аbsinthe.

«Ибо скоро свет погаснет; все померкнет, и среди ночной тишины соберутся тучи».
— Шарль Бодлер

Тихие звуки старой шарманки доносились с чердака поместья, аккомпанируя неясному лепету осенней листвы и сладкозвучному пению дамы, нежащейся на ледяных простынях. На кровати лежали раскромсанные бутоны роз, ореховая скорлупа и разбитое зеркало. Серебряное блюдце было полно алых вишен и гроздей тёмного винограда, и гранёный бокал с недопитым вином стоял чуть поодаль. Засыпающие маки в хрустальной вазе лениво склоняли свои стебельки, позволяя лепесткам сонно падать на пол, как каплям крови. Пустая бутылка от абсента скатилась на пол. Тусклый свет луны отражался в осколках зеркала, освещал алебастровую кожу дамского лица и болезненную голубизну, которая начиналась с височных вен и заканчивалась сумеречным небом. Хрусталь фамильного кольца блестел на сахарном пальце, гармонируя с затуманенным взглядом лежащей, белая, как лебединое оперение, грудь поникшей в сладостной истоме дамы тяжело вздымалась. Морозный ветер проникал в комнату через распахнутое окно, колыхал бордовую занавесь, пронизывал тело парализующим ощущением холода беспощадной зимы, будто кусал за кожу, как голодный упырь.

Пурпурный туман, точно рассвет Астарты, окутал комнату, и сияние звёзд ярко озарило потолок. Танцующая Саломея, словно вся сотканная из лунного света и золотых нитей, проскользнула у тяжёлого балдахина, посмеиваясь тонким голоском, как лесная нимфа, подразнивая и прикрывая утончённое личико павлиньими перьями, и скрылась за расписной ширмой. В ночном воздухе застыл поблёскивающий след, оставшийся шлейфом от лёгкого, будто бы прозрачного, атласа её одеяния.

Дама прикрыла глаза, упиваясь каждым мгновением, наслаждаясь расслабленным состоянием покоя и блаженства, внимая пению райских птиц и дивным мелодиям. Дурман постепенно проникал в её мозг, как паук, заползающий в ухо спящего. Страстные мгновения радости, восторга и восхищения не покидали её, как прекрасный сон, сопровождающийся экстазом, или опьяняющий катарсис. Необъяснимая сила подняла даму и позволила очутиться в зале замка сновидений, в котором она бывала не раз. Блики драгоценных камней мелькали сквозь дымку тумана, сеть кактусов стеной выросла за её спиной. Перед ней распахнулись двери таинственного лабиринта. Взору дамы открылись туманные коридоры со стенами из занавесей, что были сшиты из вычурных тканей, свисающий с потолка жемчуг отливал перламутром. Дама блуждала по длинным, бесконечным, как ей казалось, коридорам лабиринта. Она открывала двери, в одной из комнат, в которую ей удалось заглянуть, дама увидела сидящего за столом скелета во фраке и с цилиндром на голове. Труп поедал живых улиток. Заметив заглянувшую, скелет учтиво приподнял головной убор и продолжил трапезу. За следующей дверью скрывалась большая ванна на пьедестале, в которой лежала, приникнув нарумяненной щекой к бортику, вампирша с диким взглядом. Она блаженно лакала кровь из собственного пореза и смеялась как умалишённая: звонко и безумно. Зёрна граната до краев наполняли ванну, крупные улитки ползали по стенам, оставляя после себя грязные следы. Дама поспешила захлопнуть дверь. Последующая комната оказалась великолепным бальным залом. Обворожительный юноша подал даме руку в белоснежной перчатке, закружил в вихре сказочного вальса. Бледное лицо скрывала маскарадная маска в виде гримасы уродливого старца. В замыленных зеркалах мелькал силуэт танцующей дамы, и благородный череп, на самом деле принадлежавший её загадочному компаньону и резво пляшущий по воздуху. Губы скелета коснулись дамской щеки, подарив мертвенной коже смертельный поцелуй, отдалённый, как эхо. Дама сделала вдох, и танцующий кавалер закружил её в диком танце, кончики локонов касались зеркал, ножки приподнимались, точно парили над полом. Потухли бриллиантовые огоньки свечей, и дама оказалась на кровати, исчезло мимолётное видение, не считая густого дыма, который поблек и стал серым, как туман, покрывающий дождливое кладбище.

Руки дамы, ранее тянувшиеся к исчезнувшему лицу компаньона, бессильно опустились. Непонятная сила начала ломить локти и позвоночник, будоражить разум, заставлять подгибаться, точно под суровыми ударами молотка. Зазвучали с нарастающей громкостью оглушительные аплодисменты, как тяжёлый реквием, острыми штыками железной девы вонзающийся в виски и глазные яблоки. Тело пробирал озноб, тревога и ужас завладели дамой, её расшатанным рассудком. В дрожащих ногах проползла мясистая змея, оголила во тьме изувеченную пасть и резким вонзанием клыков в плоть прокусила нежную кожу изящной лодыжки. Дама вскрикнула и дёрнулась как в судорогах. Змеиный укус позволил рассеять дремотное оцепенение, червями боли разветвившееся по всему телу.

За стеной раздалось три настойчивых стука, обои с дамасским узором дрогнули рябью, и возникшая белая рука потянула не очнувшуюся от болевого потрясения даму за собой, как бы та не сопротивлялась. Перед ней возникло белое лицо, обтянутое чем-то вроде грязной простыни, появились руки, пыльные и с едва различимыми очертаниями длинных пальцев. Молчаливая сущность из тени схватила даму за побелевшие запястья и затянуло за собой, в мир теней и ночных кошмаров.

Раздался жуткий треск. То опрокинулось блюдо с вишнями и виноградом, а за ним и бокал тёмного вина. Мякоть ягод сдавилась под весом тарелки, смешалась с вином и отпечаталась на поверхности пола в виде пятен, напоминающих остатки вырванных человеческих внутренностей. Мелодия шарманки исказилась и стала звучать отвратительно, а потом и вовсе умолкла.

Позже выяснилось, что дама не исчезла бесследно, не была зарезана обезьяной с бритвой или похоронена под половицами… Рано утром в комнату поднялась приближённая горничная. Женщина, обеспокоенная страшным беспорядком (сколько же придётся убирать, пренебрегая свободным временем!), подошла к открытому к окну и — о ужас! — увидела искалеченное тело дамы, покрытое тонким слоем инея и лежащее на холодной земле под самым окном комнаты. Случай приняли за самоубийство.

***

Звёздный шатёр небес бесконечен и печален, плачет одинокая луна, замёрзшая в ночи, и россыпь созвездий сверкает в густых волосах австрийской герцогини. Чернота вуали развевается за спиной рыдающей дамы, как непроглядная ночь за окном, жемчужины слёз мерцают в тусклом свете свечей на позолоченных канделябрах. Одурманивающие ароматы благоухающих цветков белых лилий наполняют комнату в честь скорби по любимому сыну. Трясущиеся ручки в кружевных перчатках сжимают медальон с медовым локоном. Солёный след материнского поцелуя запечатлелся на его серебряной крышке. Призрачная занавеска колыхнулась, и мрачный силуэт высокого мужчины появился у венецианского окна. Герцогиня, увидев тень, заметно вздрогнула, однако незваный гость молчал и не двигался. Комната наполнилась могильным холодом, часы пробили полночь. Призрачный мужчина поманил длинным пальцем, герцогиня отвернулась и зажмурилась, стараясь забыть увиденное. Голос звал из глубины бездны, сладостные речи убаюкивали разбитое сердце, но светлая душа дамы не поддавалась смертельным чарам жнеца со стеклянными глазами, потому что материнская любовь и сила духа сильнее Смерти. Дуэт света и тьмы будет длиться вечно, минуя человеческие годы, пока последняя крупинка в песочных часах Жизни не упадёт на хрустальное дно, позволяя кривой косе жнеца оборвать жизненную нить бесстрашной дамы и полностью завладеть её невинной жемчужной душой.

***

Сосредоточенная Маргарита, после кропотливого изучения оставленных Фаустом книг по чёрной магии, аккуратно начертила пентаграмму на заляпанном багряными пятнами полу, расставила старые свечи, обнаруженные на одной из полок, и начала зачитывать колдовские заклинания, монотонно озвучивая имена известных ей демонов. Ритуал был завершён. Половицы отвратительно затрещали; этот треск вызывал зубную боль, из-за чего Маргарита невольно поморщилась. Рядом с кукольной девичьей тенью возникала длинная тень Мефистофеля. Тот рождался из огня, как кровавый арлекин, разрывающий сверкающее тело феникса. Ярый свист, дрожащее шипение и отдаляющиеся перешёптывания на латыни наполняли комнату. Змеиные языки пламени обхватывали обретающий заметные очертания козлиный силуэт, и демон постепенно принимал человеческий облик. Тело Маргариты пробирала жуткая дрожь, но она молча и бесстрастно переносила переживаемый ею ужас, поскольку не раз встречала изображённые в книгах экзорцистов отталкивающие и уродливые облики демонов. Отгоняя прочь возникшие в памяти пожелтевшие страницы книг, Маргарита посмотрела на центр пылающей пентаграммы. Мефистофель вочеловечился. Он устало оглядел знакомую комнату, и его скучающий взгляд остановился на хрупкой, но сохраняющей внешнюю стойкость, фигурке Маргариты. Увиденное впечатлило исчадие ада. Демон довольно ощерился и, приблизившись к даме, схватил её пальчики, проговорив:
«Смелое, смелое, бедное дитя… твоя заблудшая душа сияет точно так же, как в момент нашей первой встречи».

Храбрая Маргарита отдёрнула миниатюрную ручку и, поднимая с пола кинжал, с уверенностью мудрого алхимика сделала чёткий порез на своём сахарном запястье и хладнокровно, не обращая внимания на стекающую кровь, саднящую боль и плотоядную улыбку чёрта, предвкушающего лёгкую победу, поставила подпись на возникшей в воздухе дьявольской бумаге. Поднялся бархатный занавес — очередная трагедия по чёртовому сценарию началась.

***

Предутренняя дымка кутала деревья в кружевной саван и скользила по сырой кладбищенской земле, скрывая потрескавшиеся надгробия и покосившиеся кресты; молочный туман накрывал лиловое пасмурное небо, тонкий слой инея лежал на обросших мхом ветках кустарников. День обещал быть дождливым.

— Моя дорогая, поспеши! — ласково произнёс мужской мелодичный голос. — Наша карета подъехала. Попрощайся с матушкой и поторопись! Я очень не хочу, чтобы ты заблудилась здесь. Туман сегодня невероятно непроглядный и густой, как бельмо.
— Хорошо! Я почти закончила! — торопливо пролепетала белокурая девочка шести лет и положила венок из белоснежных пионов на могилу матери. — Мамочка, мы навестим тебя в следующее воскресение! Целую тебя и невероятно скучаю! — после этих прощальных слов девочка подошла к покрытой льдом статуе ангела и, с трудом дотянувшись до каменной руки, поцеловала кончики холодных пальцев.

Вдалеке тоскливо кричали вороны, и задумчивый отец с счастливой дочерью поспешно направлялись к чёрной карете. Девочка радостно напевала мелодию из музыкальной шкатулки и совсем забыла, что ненароком оставила свою любимую фарфоровую куклу, некогда подаренную матушкой, рядом с цветочным венком. Не заметила она и того, как ветер с материнской нежностью подхватывал переливающиеся локоны забытой куклы, будто заботливо поглаживал их, как мать этой девочки любила гладить её кудри во время грозовых и неспокойных ночей…